К 40-летию Максима Аверина: антиюбилейное интервью Вадиму Вернику

Мы сделали очень светлую и веселую фотосъемку с Максимом Авериным. В таком же ключе актера воспринимают и его многочисленные поклонники. Но я всегда знал, что Максим личность сложная, многогранная и в его судьбе всё не так просто и однозначно. И я благодарен Максиму за доверие: в нашем интервью он лишен маски и предстает таким, каким его до этого знали, может быть, только близкие друзья

Максим, мы с тобой встречаемся накануне твоего сорокалетия. Многие боятся этой даты и из-за суеверия ее не отмечают.

Суеверие — это не про меня. Я верю только в Бога. Но я не хожу по церквям и ничего не прошу. Я благодарю. Это мое самое большое достижение в жизни: я научился благодарить. Кстати, когда мне тридцать три года исполнялось, мне тоже говорили, что, мол, сейчас будет сложный возраст, а это оказался самый прекрасный для меня год, удивительный.

И всё-таки наступает новый возрастной рубеж. Ты его чувствуешь?

Да, чувствую. У меня нет кокетства из серии «в душе я ребенок». Я ненавижу инфантилизм. Мне сорок лет, и я этим возрастом наслаждаюсь. Мне кажется, он даже на пользу мне идет. Мне мой звукорежиссер Юля Воронина сказала недавно: «Господи, какое счастье, что я с тобой познакомилась в твоем, что называется, зрелом возрасте. Смотрю твои фотографии: каким же ты был лягушонком!» Ни то ни сё — это правда. Мне в юности казалось, что нужно обязательно быть лохматым, таким… немного странным. Я очень хорошо помню такой момент: сижу перед телевизором, смотрю какую-то передачу про артистов, а они все «с загадками», немножко не от мира сего. Сижу и думаю: нет во мне никакой загадки, да и не надо мне ее. Только человеческими струнами ты можешь зацепить зрителя.

Твой звукорежиссер говорит, что ты был лягушонком. А мне кажется, что лет пятнадцать назад, когда мы с тобой познакомились, ты был скорее воздушным, восторженным.

А сейчас я не воздушный? (Смеется.) Воздух проявляется не в том, как высоко и легко ты прыгаешь, а в том, как ты живешь. Я снимаюсь там, где хочу, делаю то, что я хочу.

Это, конечно, большое достижение. Помню, однажды я снимал свою программу «Кто там…» у тебя дома. Ты потом меня поил, кормил. Честно скажу: такого количества блюд, приготовленных руками мужчины, я не видел в своей жизни никогда!

Ты знаешь, на протяжении последних нескольких лет у меня совершенно не получалось вставать к плите. Холодильник дома был всегда пустой. А недавно желание готовить вернулось. Помнишь, был замечательный фильм «Опасный возраст» с Алисой Фрейндлих и Юозасом Будрайтисом?

Там Будрайтис сыграл парфюмера, у которого пропадает обоняние.

Вот-вот. У меня было так же. А сейчас наконец-то появилась своя квартира — такая, о которой я мечтал. Появилась столовая. Я заказал большой стол, чтобы за ним могли собираться гости, много гостей. Правда, за ним сидели только однажды — в этот Новый год, да и то всего полчаса. После боя курантов все пересели на кухню. И я понимаю почему: на моей кухне какая-то особая творческая зона. Кстати, люди там собрались те же, что и пятнадцать лет назад, и ты всех знаешь.

Годы прошли, а за столом всё те же. Это так важно.

Да, это важно.

Ты надежный друг?

Хочется верить в то, что так думают мои друзья. Лучше, конечно, у них спросить. Ты знаешь, круг друзей с годами становится более узким. Был момент, когда на меня всё навалилось и я был очень открыт для людей.

Что навалилось? Ты имеешь в виду популярность?

Да. Я всё время был в состоянии эйфории, мне хотелось отдавать людям то, что есть у меня. Со временем я увидел многих в новом свете. Никто уже не звонит, когда ты не нужен.

А мне кажется, ты по-прежнему на плаву, у тебя пока всё достаточно стабильно.

Ты правильно говоришь «пока» — мне это слово нравится. В какой-то момент я научился говорить «нет». Плюс у меня очень жесткий директор, который отбивается от всего ненужного. Когда мы с тобой беседовали в первый раз, пятнадцать лет назад, я был очень закрытым, не понимал, кто я и что. Помню, было одно интервью у Константина Райкина. Телевизионщики спросили его про меня, спросили, почему мне не давали ролей. Он сказал: «Я не верил в талант этого человека». Понимаешь, Вадим, в меня мало кто верил.

Макс, я тебя знаю как человека мягкого и неконфликтного.

Неправда! Я конфликтный. Когда дело касается работы, я очень конфликтный.

Насколько серьезным должен был быть конфликт, чтобы тебя уволили из «Сатирикона», где ты прослужил много лет?

Меня не уволили. Я сам ушел. Это было мое решение.

Я был в шоке, Макс, когда узнал об этом.

Я сам был в шоке. Я только сейчас, на самом деле, прихожу в себя. Если рассказывать про обиды, то их было немного. Просто это было замечательным толчком. Райкин сам говорит: «Любому таланту нужно дать пинка». И пинок был. Вот и всё. Я достаточно долго жил в зоне комфорта, за меня всё решали. Худрук решал, а я играл роли — большие и замечательные роли.

Максим, извини, но для того, чтобы уйти из театра, в котором ты проработал восемнадцать лет, нужна очень жесткая мотивация, конкретная причина.

Я не хочу сейчас вдаваться в подробности. Случилось то, что случилось. Я репетировал спектакль «Укрощение строптивой», и мы с режиссером по-разному видели рабочий процесс. Когда об этом узнал Райкин, он вызвал меня и высказал всё, что обо мне думал. Это было утром, а днем я должен был ехать получать звание заслуженного артиста! У меня было как у Чехова: либо пойти повеситься, либо выпить чая. Я приезжаю в Министерство культуры, внутренне держусь, стою с умным видом. Идет награждение. Мимо меня проходит Станислав Любшин, большой актер, и говорит: «Молодец, пацан! То, что ты делаешь, это очень круто. Давай!» И я зарыдал. В результате я выпустил тот спектакль, а потом ушел из театра. Все мои вещи, которые хранились в театре, уместились в одном пакете. Я вышел, и мне никто ничего не сказал.

Тебе в театре наверняка завидовали.

Не знаю. Я очень стеснялся своей популярности. В театре это было не принято. Я много слышал разных слов о себе. Хотя во мне самом с приходом известности ничего не поменялось.

Я могу, Макс, это подтвердить.

А других моя известность раздражала. У всех своя правда. Наверное, режиссер, который выпустил со мной много спектаклей, тоже скажет: «Макс, ты не прав». Но я за дело. Если вы, ребята, указываете мою фамилию в афише, то давайте будем честны друг с другом. По этой же причине я ушел и из Театра Наций. Точнее, не я ушел, а мне режиссер сказал: «Я не могу с тобой работать. Ты слишком многого требуешь».

Кстати, в Театре Наций ты тоже репетировал «Укрощение строптивой». Прямо рок какой-то.

Не говори. Ситуации похожи. Через месяц премьера, мы пробуем-пробуем, а толку? Режиссер мне говорит: «Что ты с таким грустным лицом ходишь?» Я ему: «По Москве афиши висят: Чулпан Хаматова и Максим Аверин… С каким лицом я должен выйти к публике, которая платит большие деньги?» И режиссер попросил меня больше не приходить. А дальше я уже в газетах прочитал, что я обокрал Театр Наций, подвел Женю Миронова… Это не так. Я фанат Миронова, я звонил ему после, пытался поговорить, пытался дозвониться до Чулпан. А дальше я снова увидел затылки. Я ни на кого не держу обиды. Обижаться — это привилегия горничных. Просто в какой-то момент я понял, что мне это всё дано для чего-то, я должен сделать какое-то движение вперед. Ты же понимаешь, Вадик, какое количество абсолютно разных мнений я слышу о себе каждый день. Как-то мы были на одном фестивале. Сидели две замечательные артистки. Одна из них говорит, указывая на меня: «Мне нравится этот мальчик». И вдруг другая, при всех, у кого в руках бутерброды и бокалы, громко говорит: «Не запоминай ты фамилию этого мальчика. Был он в прошлом талантливый, а теперь песни поет». Что мне было делать? Я мог только улыбнуться и сказать «спасибо». Я не могу оскорбить народную артистку и уважаемого мною человека. Могу только обороняться с помощью улыбки.

Макс, как ты думаешь, почему эта народная артистка так сказала?

Не знаю.

Может быть, она имела в виду твою всеядность? Ты много снимаешься, играешь на сцене, поешь, ведешь программы...

А мне всё это нравится. Я не вижу за собой греха. Мне долго говорили: «Ты предаешь театр». Почему? Вы приходите на мои спектакли. Посмотрите. Для меня театр просто перестал быть геолокацией. Всё это ложь, в театре нет никакой семьи! «Мы друзья, мы семья, вот здесь я чашечку поставлю, здесь фотографию положу» — всё это ложь. Что же вы людей, которые служили этой семье, выбрасываете на улицу?..

Ладно, не будем о грустном. Скажи, ты был готов к тому успеху, который обрушился на тебя после сериала «Глухарь»?

На самом деле «выстрел» произошел не в «Глухаре», а раньше, в 2002 году, когда в «Сатирикон» пришел Юрий Бутусов и поставил спектакль «Макбет». Были полные залы. Потом, в 2003-м, вышла картина Вадима Абдрашитова «Магнитные бури». Не думаю, что всё это было для узкой аудитории. Это был мой прорыв, до этого я вообще не понимал, как я существую в профессии. Меня же взяли в театр будто для мебели.

Ты это остро чувствовал?

Да, чувствовал. Я всё время находился в ужасе. Приходя за зарплатой, я вообще не понимал, за что я ее получаю. За то, что художественно хожу в спектакле «Трёхгрошовая опера»? Я по-другому отношусь к профессии. И я подумал: «Может, я ошибся? Может, учителя, которые меня воспитывали и выпускали как артиста, тоже ошиблись? Может, всё это миф?» Что я делал? Я всё время работал. Даже в момент, когда я стал всенародно любимым, не помню, чтобы я сел и сказал: «Хо-хо! Теперь я вот такой классный, нужный! А вы-то меня раньше не замечали!» Этого не было, я всё время вкалывал. Я не спал. Никогда я не приходил в репертуарную часть и не говорил: «Вы меня отпустите, я в кино должен сниматься». Никогда! Я выпускал спектакли, иногда по два-три одновременно. Я выпускал «Пигмалион» и «Отелло» параллельно, там две большие роли. Кстати, Райкин меня в этом плане всегда ставил в пример.

А мне нравится твоя «разбросанность» — то, что ты и песни поешь, и играешь, и ведешь. Ты был у меня в эфире на радио — как ты потрясающе стихи читал!

Ты всё никак не придешь ко мне на поэтический спектакль. А он уже собрал огромную аудиторию не только в России, но и за рубежом. Я читаю Маяковского, Самойлова, Высоцкого, Вертинского. Я читаю — не пою!

Макс, тебя же воспринимают как доброго, позитивного, ироничного, искрометного…

Хорошо, замечательно. В чем подвох?

Я просто констатирую факт.

Мне нравится быть своим. Не в смысле панибратства. Мне нравится, когда люди могут со мной вместе и грустить, и веселиться, и думать о том, что такое наша жизнь.

Ты живешь в бешеном ритме. О времени и месте встречи мы с тобой договорились аж за два с половиной месяца.

У меня практически нет выходных. Честно говоря, я вообще не понимаю, что такое выходной день. Когда это случается, у меня начинается паника, я не знаю, куда деть свою энергию. Я никогда не отказываюсь от гастролей. Конечно, можно было бы просто полежать на диване. Можно, но диван никуда не денется. Он как стоял красивый, так и будет стоять, а это желание что-то новое открыть, познать — вот это важнее. Я говорю не ради красивых слов. Это мой способ существования.

Каникулы-то у тебя бывают?

Конечно, бывают. У меня теперь новая фишка: если мы едем на гастроли в города, где я раньше не был, я стараюсь приезжать заранее. Недавно так было с Камчаткой. Мы прилетели на три дня раньше, всё излазили, исползали, где только не были, разве что в когтях медведя не побывали, потому что всё остальное мы потрогали, пощупали. В гейзерах потоптались, горячей водой обожглись. Медведи рядом ходили.

Не страшно?

Страшно. Хорошие мишки только в цирке. (Улыбается.) Черт побери, мало кто из наших местных товарищей скажет: «Поеду-ка я посмотреть Камчатку». Там же девственная природа, там главный закон: люди в гостях у природы. Как только человек ставит табличку, ставит лавку — всё, природа исчезает. Еще история: после гастрольного тура по Америке мы поехали в Лас-Вегас, чтобы посмотреть шоу Cirque du Soleil. Я был буквально прибит к креслу, оторваться от этого зрелища было невозможно. Потом мы полетели в Гранд-Каньон — там, конечно, красота. Вообще я тебе так скажу: нет такой точки в мире, где мне было бы плохо. Знаешь, что у меня на спине написано?

Что?

«Мы там, где мы есть» на латыни. Однажды я проснулся и захотел сделать татуировку. Подумал, не могу же я купола нарисовать себе или розочки. Стал обдумывать фразу, которая бы соответствовала моему восприятию жизни. Я всегда делаю зону, в которой нахожусь, комфортной и уютной для себя.

Скажи, на сегодняшний день твоя жизнь складывается так, как тебе и хотелось?

Нет, не так, как хотелось бы. Хотелось бы большего. Мне кажется, я еще половины не сделал из того, что могу.

У тебя же, насколько я знаю, всё до апреля 2016 года расписано.

Да, в январе, например, буду читать пушкинскую «Метель» на музыку Свиридова, с симфоническим оркестром. Буду играть в Санкт-Петербургском театре музыкальной комедии в спектакле «Хиты Бродвея». Они меня пригласили, и я с удовольствием согласился.

У тебя, мне кажется, такая атакующая свобода внутри.

Неправда, Вадим. Нет такого. Ни один человек не может считать себя свободным. Это еще Лев Николаевич Толстой сказал. Мы все зависимые люди — друг от друга, от желания держаться за руку, иногда слышать необходимые слова. Я завишу от ролей, завишу от публики, завишу от времени. Да от всего.

Вокруг тебя огромное количество народа, но по своей натуре ты остаешься одиночкой. Или это не так?

Да, я одинок. Я даже люблю это состояние. Я не так часто могу побыть наедине с самим с собой, потому что я всё время на людях. А мне иногда надо просто побыть в тишине, задать самому себе вопросы.

Какой главный вопрос ты хочешь задать себе?

Не знаю. Если задавать себе вопрос по поводу счастья, так я абсолютно счастлив. Мне странно как-то по-другому отвечать. Мне кажется, что Господь меня так щедро одарил, что я никогда не чувствовал себя обделенным. Если говорить по поводу профессии, то она продолжает меня баловать. В любви я тоже счастлив. Я не вижу точки, я вижу многоточие.

Назад