Максим Аверин: «Я уже испачкан жизнью»

Сорок лет не отмечают. Так что давайте просто, без эпитетов — Максим Аверин. Этого достаточно? Громкое имя, большой артист? Спасибо сериалам! Вот ушел из популярного театра на вольные хлеба, теперь сам себе режиссер. Театр имени Аверина — звучит гордо. Но справится ли? Нужно меняться, не повторяться, не пропасть в корпоративах. Нужно предъявить что-то, кроме кошачьей улыбки. Получится ли у Аверина? Очень бы хотелось.

— Перед тем как встретиться с тобой, я разговаривал с одной девушкой. Ты у нее был чем-то вроде кумира…

— Был?

— Вот именно, что был. Она практически ходила по твоим следам, а теперь заявляет: «Ну нет, это все в прошлом. Он теперь такой одинаковый, везде повторяется…»

— Каждый человек имеет право сделать плевок в спину. Ну, ради бога, я не против. Плевок в спину — значит, я впереди. Главное, чтобы не было равнодушия по отношению ко мне.

— Я думал, ты ответишь: она меня не знает всего, пусть она придет ко мне в театр.

— Ну, перестань. Я человек, который ежедневно, выходя из подъезда, оказывается под обстрелом невежества и хамства. Это нормально. Я только лишь могу защищаться. Надо держать спинку ровно и не обращать внимания. Потому что если я буду подстраиваться под влияние каждого человека, где я-то останусь. Вы меня не любите — я вам желаю счастья. Ты хочешь, чтобы я ей позвонил и сказал: я такой хороший. Зачем? Каждый день в этом мире появляется много талантливых людей. Если вы полюбили другого артиста — ради бога. Меня так много людей любит, что я могу себе позволить с кем-то попрощаться. Каждый человек имеет право на свое мнение. Но и я имею право на свою жизнь. Я не думаю, что моя жизнь одинакова. По крайней мере в этой стране многих людей я научил улыбаться.

— По-твоему, это вообще сверхзадача артиста — научить улыбаться?

— Это моя миссия в этом мире. Даже если я играю трагические роли, я хочу, чтобы у человека, зрителя моего, оставался свет. Своей работой я не разрушаю, я созидаю. Помогаю очень многим людям жить. Люди, которые мне пишут каждый день, от мала до велика, говорят мне: спасибо, я буду жить. Ну и зачем мне после этого обращать внимание на какую-то девочку, которой я перестал нравиться. Я даже ее не помню.

— Но ты же понимаешь, что такое отношение к тебе во многом благодаря телевидению, сериалам?

— Что плохого в телесериалах? Не понимаю, в чем меня люди хотят обвинить.

— Никто тебя не обвиняет, я просто констатирую факт.

— Я в «Глухаре» уже семь лет не снимаюсь. У меня другие фильмы, которые, между прочим, побили рекорды и «Глухаря». «Склифосовский» попал в сердце зрителей и профессионалов, врачей. Они мне пишут, что своей работой я доказал, что про врачей можно снимать. Потому как то, что было снято до нас, никуда не годится.

— Вот видишь, ты тоже оскорбил целый пласт советского кинематографа. Помнишь «Дни хирурга Мишкина», там Ефремов врача играл?

— Я своей работой никого не оскорбляю. Я вообще никого никогда не осуждаю. Но, простите, если вы делаете работу про врачей, а артист начинает в районе гланд вырезать аппендицит, — я считаю, что это неуважение к профессии. Поэтому мое условие было на площадке — должен быть действующий хирург. Пока я не научился правильно держать предметы, я в кадр не входил. Я уважаю свою профессию и уважаю профессию, которой я эту свою работу посвятил. А врачи — это самая гениальная профессия, самая сложная, в руках этих людей божий промысел. Эта роль — моя благодарность этой профессии. Неправда, когда актриса входит в палату к больным, а у нее вечерний мейк-ап и вот такой шиньон волос. Вот я против этой пластмассовости, которая сейчас на экране процветает. Все сюжеты одинаковые: обиженная, брошенная, пришла пешком в Москву, потом она попала под изнасилование, под «КамАЗ»… История Золушки. Это все ненастоящее — вот против чего я.

— В истории Золушки ничего плохого нет, важно, как это сделать.

— Да, все зависит от того, в чьих руках это находится. Я — благодарный зритель, но когда я вижу неправду, моя кожа начинает возмущаться. Девиз по жизни теперь у меня: не очаровываться, чтобы не разочароваться. Я все время подпадаю под это. Читаю сценарий, загораюсь, я этим жить начинаю. А потом оказываюсь в руках бездари. И все, это катастрофа.

— И ты можешь сказать бездари, что он бездарь?

— Да. Я очень интеллигентный в жизни, я очень добрый, очень хороший, но в профессии — тут извините. Я сражаюсь за свою работу, понимаешь? Как-то на съемках режиссер начал орать, хлопнул дверью: «Вот, делайте сами чего хотите». Я сказал: «Ну-ка, стоп! Прежде чем уйти, надо что-то создать, так что вернись, мой дорогой, давай-ка мы сделаем с тобой работу хорошо». Не надо лучше всех, просто сделайте хорошо. Кругом советчики, все знают, как играть, как снимать…

— Но Андрею Сергеевичу Смирнову ты, наверное, не будешь так говорить?

— Мне было счастье оказаться в таких руках (в фильме «Жила-была одна баба». — А.М.). В моей жизни, слава богу, были люди, которые научили меня профессии в кинематографе, я им очень благодарен. Но когда я оказываюсь в руках такого мастера, я счастлив, вот тогда я должен идти за режиссером. А когда режиссер сидит, ковыряет в носу и нога на ногу — то это не мое. Зачем? Тогда уберите свою фамилию из титров.

— Ты говоришь, а я вспомнил о Гурченко. Она ведь важный для тебя человек?

— Мы с Люсей просто совпали, мы зажигались друг от друга. Есть несколько человек в жизни, которые очень на меня повлияли. Райкин — человек, который колоссальным образом на меня повлиял, и я до гробовой доски буду благодарить этого человека. За очень многое. Константин Аркадьевич говорил такую фразу: каждому таланту нужен пинок. Вот за эти пинки, которые он мне давал и этим самым меня вырастил. Так я стал артистом, понимаешь. Я благодарен людям, которые приняли меня в театральный вуз. Этих педагогов уже почти нет никого…

— Людмила Марковна на съемках фильма «Любимая женщина механика Гаврилова» взяла бразды правления у самого Петра Тодоровского. И делала там все что хотела. Сама.

— Петр Тодоровский — великий режиссер. Другой вопрос, что уникальность Гурченко в том, что она неравнодушна к профессии. Она, как говорит про нее Михалков, и дом сожжет, и оправдает себя в суде. Просто химия, которая происходит на площадке, — это особая химия. Там же нет половых признаков. «Извините, пожалуйста, я вам на ногу наступил» — такого там не может быть. Только работа. Артист должен работать каждодневно. Вот я приезжаю в Норильск… Вы скажете: ну, Норильск… Норильск! Люди там, может, покруче будут, чем это Садовое кольцо. Каждый день они выходят в пургу, в стужу, выживают. И когда такая публика приходит, для меня это дорогого стоит, потому что они потратили деньги, которые зарабатываются таким адским трудом. Раневская, великая женщина, сказала однажды Крымовой в интервью: «Надо было, наверное, быть податливой, мириться, соглашаться». Так Раневская сказала, но так не жила. Она, наоборот, сопротивлялась. То же самое Людмила Марковна. То же самое Райкин. То же самое я. Можно быть хорошеньким: а хотите вот так сделаю? а хотите мимо стула сяду? А экран потом показывает фуфло. У меня была история. Мы снимали в Адлере, в горах. Снимали чеченский плен. Погреб сделали прямо в доме одной семьи. И сидит человек, хозяин дома. Смотрит, изучает, потом говорит ассистенту, показывая на меня пальцем: вот ему я верю. Этот человек отсидел. Вот я таким людям верю.

— А плакать зал ты тоже можешь заставить?

— Я хочу, чтобы зритель остановился на секундочку в этом кошмаре и аде. Мы в суете совершенно позабыли о главном предназначении человека — жить и любить. Мы все время живем в кредит. Вот завтра обязательно начнем новую жизнь, завтра обязательно будем счастливыми. Самолеты падают, люди не встречаются, люди расстаются… Моя задача, чтобы человек вернулся к самому себе. Театр сейчас мега, супер: 3D, 4D, все летает… Формы много, человека нет. Это как страницы журнала, а мы пролистываем, пролистываем. Если ты не в таблоидах, ты никому не нужен. Я недавно прочитал интервью Ольги Грозной. Она была женой Евгения Меньшова. А я его видел буквально год назад в Чите. И вдруг я читаю: «Он умер». Только что был и умер.

— Ты стремишься к независимости в этой самой зависимой профессии. Не хочешь все делать по щелчку, падать мимо стула. Но если режиссер прикажет…

— Смотря какой режиссер. Если режиссер сможет заразить тебя своим замыслом, ты будешь и мимо стула, и по щелчку, и из правого глаза слеза… И тогда чудо происходит. Не ты плохой, а наоборот: ой, какой же ты невероятный! Так Михалков работает.

— Ты разве работал у него?

— Я работаю у него сейчас, преподаю в академии. Он все никак не возьмет меня сниматься, о чем я сожалею. Потому что он мой режиссер.

— Публика-дура — так ведь говорят у вас на театре? А ты почему-то всех любишь.

— В театре не может быть дуры. Знаешь, в моей жизни все так совпало. Я получаю колоссальное удовольствие, счастье работая. Меня спрашивают: «Как вы отдыхаете?» Я не знаю, что на это сказать. У меня диван — это катастрофа. Если выпадает выходной, я тупо лежу и чувствую себя животным. Но диван-то никуда не денется, он так и будет стоять. Я умру, а он останется. А вот возможность выйти к зрителю, показать свою работу, сделать новый спектакль, снять удачную сцену в кино — это же круто. Актерская профессия быстротечна.

— Но Раневскую и Гурченко мы с тобой вспоминали, у них она на всю жизнь.

— Нет, я не об этом. Вот Ромео я уже не сыграю. Ну как мне это сделать в 40 лет? Я уже испачкан жизнью… В хорошем смысле испачкан. Я уже не девственный в своих мыслях, в душе. Меня жизнь уже поколбасила. И я не смогу самого главного делать в этой истории.

В актерской профессии нет справедливости. Михаил Пуговкин, великий артист, сказал перед смертью: «Мне так страшно подумать, что свою последнюю роль я уже сыграл». Не думаю, чтобы он был доволен своей жизнью. И, наверное, Гурченко была недовольна своей творческой жизнью. Успокоенность в этой профессии невозможна.

— Но Гурченко за долгие годы забвения не сломалась, наоборот, она накапливала в себе опыт, силу… А потом в 73-м «Старые стены» — и дальше уже без остановки.

— Люся очень сильный человек. Я не могу никогда говорить про нее в прошедшем времени. Для меня она абсолютно живая. Сейчас я делаю спектакль-концерт о Люсе. Этот спектакль — гимн профессии. Люся просто очень яркий представитель этого клана. Она не сломалась, потому что такая мощная энергия. Но я прекрасно понимаю, что в моей жизни тоже может произойти все что угодно.

Я был в прошлом году в Сочи на открытии фестиваля циркачей. Вдруг говорят: номинация «Лучший дрессировщик», и на сцену выезжает человек в инвалидной коляске. Без ног. Этого человека зовут Виталий Смолянец. Он получил травму эту не в профессии, он спасал людей в какой-то жуткой катастрофе, и фура огромная переехала ему ногу. И он сказал, сидя в кресле, без ног: «Я обязательно вернусь на арену, я обязательно вернусь…» Вот это есть профессия. И со мной, не дай бог, может что-то произойти. Я могу ослепнуть, потерять голос… Но я всегда найду способ выразительности.

— Но когда ты смотришь на себя, этакого прыгающего, скачущего, ведущего корпоративы, даже читающего стихи, ты не думаешь: для кого я это читаю? Кому это нужно?

— Я не веду корпоративы. В Новый год я отдыхаю. Потому что на протяжении многих лет я был Новым годом в каждом доме: три года НТВ делал Новый год со мной. Я не работаю в Новый год, так как считаю, что праздник должен быть у всех.

— Да, а для твоих коллег это самое хлебное время.

— Эта жизнь не чья-нибудь, моя. Я никого не осуждаю. И не завидую успеху, потому что ты не знаешь цену этого успеха — на что человек пошел, на какую сделку. Я свою жизнь строю. У меня никогда не было такого: ах, Хабенский лучше, Безруков лучше. Нет, я занимаюсь собой.

— А есть еще 4М. Никто мне не докажет, что сегодня есть артисты этого поколения лучше Машкова, Миронова, Маковецкого и Меньшикова. Ты не пробовал их переиграть?

— Я никогда перед собой такую задачу не ставил. Зачем? Упаси Боже когда-нибудь на чьих-то местах оказаться. Не хочу играть роль Машкова, Миронова… Я обожаю этих людей. Миронова я вообще считаю артистом номер один. Но… Есть Чарли Чаплин, а потом уже все остальные, и расслабьтесь. Никогда в жизни я бы не хотел гнаться за местами, рейтингами, это все для продюсеров. Для меня это не цель. Хотя я, конечно же, достаточно амбициозный, достаточно чистоплотный в профессии. Просто я ничего не делаю специально.

— И ты любишь пробы?

— А как же. Разве это унизительно? Один артист как-то пристал ко мне в Петербурге: «Ты украл у меня краски». Артистические имея в виду. Но я никогда ни у кого ничего не крал. Ну как же без проб? А то потом придешь на съемочную площадку, к тебе подведут партнершу и… ничего. Нет химии. Фригидность.

— Но ведь у Гурченко по жизни с Любшиным в «Пяти вечерах» не было этой химии, а как они сыграли!

— Гениально! Это просто лучшая их работа. Но опять все зависит от режиссера. Пусть режиссер меня обманет, но талантливо. Вот «Последнее танго в Париже», они же ненавидели этого режиссера. Марлон Брандо так ему и сказал: «Сука, я ненавижу тебя».

— А Герман как «обижал» Гурченко в «Двадцати днях без войны». Специально!

— Да, он ей сказал: «Я вообще не очень хотел вас снимать, мне вас навязали». И работал с ней через второго режиссера. Со мной то же самое происходило. Вот тебе пример. У Райкина берут интервью. Он же ко мне всегда хорошо относился. Но у него спросили: «Почему вы не давали Аверину ролей?» — «А я не верил в способности этого человека», — ответил он. Но когда через пятнадцать лет я об этом узнал, чуть не закричал: вот что меня сделало! У нас же потом был спектакль «Лев зимой», а я там играл сумасшедшего Джона. Райкин пришел, посмотрел: так, мальчик чего-то может. Потом пришел Бутусов. И «Макбет», театр битком, успех. А потом меня позвал в кино Абдрашитов. До этого же я играл только хулиганов, наркоманов, разгильдяев. И вдруг человек все это с меня снимает, смывает. И все. 2002 год, «Магнитные бури». Я считаю, с этого началась моя биография. Когда не стыдно. А до этого в кино я был никто, ничего не умел, обезьяна с гранатой. Помню, в 98-м вышел какой-то мой фильм и в этом же году вышел «Сибирский цирюльник». Я пошел, посмотрел… Сидел и понимал: мальчик, до свидания, вот это произведение искусства, а ты никто.

— Мне кажется, в театре Райкина артисты не должны были тебе простить твой успех. Тебя там считали выскочкой?

— Мне это все равно. Потому что где я и где те, кто обо мне плохо говорит. Я не обращаю на это внимания. Соберите тысячный зал, сможете? Ребята, под вас делают сценарии, ставят фильмы? Так зачем я буду обращать внимание на человека, который будет шептать на каждом углу: «Я не люблю Аверина».

— А мы со Станиславским говорим: «Не верю!». Да и не один, наверное, человек там у вас не любил Аверина. Но ты говоришь — от тебя все это отлетает.

— Отлетает. Я слишком успешен. Я знаю, что это может раздражать. Поэтому, когда вышел из театра с трудовой книжечкой, в которой только одна была запись за 18 лет, вышел: вот и все. Телефон не прозвонил, никто ничего мне не сказал. Я просто вышел. И теперь у меня лучшие годы начинаются. Для артиста это золотой век — от 40 и дальше. Что такое театр? Это производство. Там 150 человек, и каждый имеет право на успех. И что? До следующей роли ждать пять лет? Но я не могу себе позволить такую роскошь.

— Но ты же так любишь Райкина.

— Он Райкин, он один. А потом уже все остальные. Если Гамлет, то это будет Райкин, если Отелло, то это будет Райкин (я сейчас образно говорю), а я потом уже. А я не хочу потом. Потому что я хочу быть и Гамлетом, и Отелло, и успеть в этой жизни очень много сыграть. Говорят: я женат на профессии. Я действительно женат на профессии. Если выбирать между тихим семейным счастьем и гастролями по стране; или пожертвовать отпуском, но сняться в фильме у режиссера, с которым я хочу работать, — да, это я. А тихое семейное счастье, к сожалению… Не могу я тихо жить, понимаешь.

— Мало кто из больших артистов счастлив и в профессии, и в семейной жизни. Чем-то надо жертвовать.

— Люди, которые рядом, должны понимать это. А если будет вот так: о, конечно, ты там в цветах купаешься, а на каком месте я у тебя? Если я человека люблю, он должен знать, что для меня ценно и важно. В этом и есть любовь, когда ты понимаешь, без чего я не смогу жить. И за эту любовь, за такое уважение ко мне я буду тебя любить. А когда актрисе муж говорит: уходи из профессии, — это не любовь. Это эгоизм. Вообще, семья — это уважение. И колоссальная работа. А любовь — ах, ох, всего лишь вспышка. Майю Плисецкую как-то спросили: что самое страшное в жизни, и она ответила: родственники. Я думал: как это так?! Но потом понял, что ад — это другие. Сартр прав.

— Макс, тебя, наверное, уже тысячи раз спрашивали: ну почему ты никак не женишься? Ты, наверное, задушить уже всех готов за такой вопрос. Задуши меня, Макс.

— Дело в том, что мужчина-артист это вообще история сложная. Большая часть моей аудитории — женщины. И я должен быть холостым. Потому что как только я женюсь, многие разочаруются.

— Ну ты прямо конъюнктурщик какой-то! Продюсер, а не артист.

— В какой-то степени да. Но я же должен как-то ответить на твой вопрос.

— А с Анной Ардовой? Это рекламный ход?

— Да мы пошутили!

— А я-то купился, порадовался за тебя.

— Так в Википедии уже написали, что мы муж и жена.

— Вы так подходите друг другу. У нее чувство юмора отличное, у тебя. Эх, жаль.

— Это шутка. Самая главная афера ХХ века — «Черный квадрат» Малевича. Он посмеялся над нами. А это розыгрыш.

— Да вся жизнь розыгрыш.

— Но чувство юмора никто не отменял. И самоиронию. Если я буду к себе серьезно относиться, что я тогда сыграю. Раневскую тоже спросили: «Фаина Георгиевна, когда вы играете, забываетесь в роли?» — «Если бы я забывалась, я бы упала в оркестровую яму». Так что лучше я с Ардовой поработаю, чем буду с ней жить. С артисткой жить не хочу, иначе с ума сойдешь. Мне-то с собой не скучно… а тут… Но на все воля Божья. Хрен его знает, где на тебя кирпич упадет.

Назад