Максим Аверин: «Я уже готов иметь свой театр»

Популярный актер мечтает продолжать дело Константина Райкина

Максима Аверина просто распирает от планов: он кочует между родным «Сатириконом», хирургической «Склифосовского» и подводной лодкой. Теперь актер еще и на MTV «прописался» – он ведет «лечебно-юмористический» проект «Добрый вечер, животные!», который стартовал 15 октября. «Главное, чтобы вы не устали от меня, я к вам надолго», – шутит Максим. Не устали и не скоро устанут, судя по восторженному приему, который оказали петербургские поклонники актера, придя на его моноспектакль «Все начинается с любви…». После спектакля мы встретились с актером и поговорили о том, что его волнует. 

– Максим, в «Сатириконе» собираются ставить «Пигмалион» Бернарда Шоу о превращении вульгарной цветочницы в изысканную светскую даму под чутким руководством профессора фонетики Хиггинса. Вам не тесно будет в роли Хиггинса после моноспектакля, в котором вы выражаете свое «я»?

– А что делать? Я же репертуарный артист, завишу от политики театра. И я отнюдь не жалуюсь. Сколько бы я ни работал на стороне, все равно ведь тянет на родину. Да, конечно, хочется какого-то рывка. Это в кино я много уже переиграл, а в театре я так и не растратил свою энергию. Но это от меня не зависит. В труппе пятьдесят человек, сейчас пришли студенты Константина Аркадьевича Райкина, к тому же сам Райкин действующий артист, и артист в блистательной форме. Я прекрасно осознаю, что наверняка наступит тот момент, когда на меня вообще не будет планов. И тут мне придется искать какой-то выход…

– Не задумывались о собственном театре? Сегодня актеры сплошь и рядом становятся художественными руководителями.

– Да, думаю об этом, мне кажется, я уже готов к тому, чтобы иметь свой театр. Но легко сказать! И дело ведь не в том, чтобы получить здание и повесить название, – надо найти форму театра. Я бы продолжил дело Константина Райкина – я имею в виду театр синтетического артиста. Но еще я также понимаю, что репертуарный театр как система себя изжил. 

– Почему? 

– Да потому, что люди, попадая в систему, садятся в кресло и перестают существовать творчески. Чашечку любимую принесли, на столе поставили фотокарточку жены с детьми, на стенке повесили еще что-то. Казалось бы, просто обживаешь пространство, а на деле покрываешься плесенью. Когда артист поймет, что он должен быть конкурентоспособным, тогда наступит новая эпоха.

– А преподавать еще не тянет?

– Вы знаете, я ко всему отношусь так: бог даст, значит, будет. В моей жизни так все и случается. Знаете, как долго я маялся-мучился, мне столько хотелось сказать миру, меня распирало, но я никому не был нужен. Кинопродюсеры говорили: «Слишком театрален» – и не снимали. Режиссеры в театре не замечали, я был «мебелью». Что я тогда сделал? По существу, ничего. И наконец, я получил эту возможность достучаться до зрителей, и мне не хочется отвлекаться ни на педагогику, ни на режиссуру. Знаете шутку про Джорджа Клуни: «Очень известный артист, ну очень, да только ни одной роли не назовешь». 

– Ну, это-то точно не про вас.

– Да, и у меня планов громадье. Главное, чтобы вы не устали от меня, я к вам надолго (смеется). …Недавно на поклонах поймал себя на мысли: «Неужели этого когда-нибудь у меня не будет?!» Не дай бог! Я не представляю себе жизнь без профессии. 

– Но в мире множество дауншифтеров (людей, отказывающихся от престижной работы ради душевного комфорта и жизни «для себя». – Прим. ред.). И я помню, как вы воспевали Кубу – остров Свободы. 

– В принципе человек существо ленивое – лежать бы, ни черта не делать, но чтобы при этом была похлебка. Мне мало просто похлебки… А Куба – да, фантастическое место! Какие там раскованные люди! У них же ничего нет. Известковые стены, черно-белый телевизор (и то не во всех домах), в ресторане в меню два наименования – рыба в кляре плюс картофель фри либо курица плюс картофель фри. И что кубинцам остается? Секс, ром, сигары. И абсолютная свобода! Мне там действительно хорошо, но что мне там делать? Я же не писатель, не Хемингуэй… Да и то, он же пошел на самоубийство. Так же, как и мой любимый писатель Ромен Гари, сумасшедшей энергии человек, который, в 60 лет осознав, что как мужчина он бессилен, решил не продолжать эту жизнь.

– Никогда не думали о том, чтобы сыграть Ромена Гари? Тем более что играть есть основания – он родом из Российской империи, якобы сын легендарного актера немого кино Ивана Мозжухина, летчик –  участник Сопротивления, единственный писатель, который дважды получил Гонкуровскую премию, правда, с помощью мистификации. 

– О чем вы говорите! Кого я играю – бюджетников. Сижу в Воронеже, только что прекрасно прошел мой моноспектакль, рядом со мной папа, моя команда – я счастлив. Вдруг организатор гастролей зовет в кино. Мы смотрим фильм «Артист». И я понимаю, что в моей жизни этого не будет никогда. Болезненная для меня тема. Меня спрашивают с плохо скрытым сочувствием: «Все в сериалах снимаетесь?» А что, я должен играть перед зеркалом? Что мне делать, когда предлагают хорошую роль? И какая разница, в каком формате фильм – полный метр это или сериал…

Другое дело, вот смотрю я фильм, в котором играет одна моя знакомая, сейчас она помимо актерской занялась еще и политической карьерой. На экране – мат-перемат и вообще ужас один. И я про себя думаю: «А где ты врешь? Когда ты общественный политический деятель, радеющий за культуру, или на экране?» Не хочется никого осуждать, тем более коллегу, но я не понимаю, ради чего так опускаться. Ведь в ее роли не было никакой морали, одна грязь. Зачем же ты согласилась? Ведь не ради денег – явно только ради того, чтобы в шумном проекте сняться?

– Максим, вы сказали о своих героях-бюджетниках: Глухарев, Брагин в «Склифосовском». Скоро к ним прибавится и Горюнов. Расскажите, пожалуйста, про эту роль.

– Сериал «Горюнов» – это сага о подводниках, мой герой – капитан 1-го ранга, настоящий военный, для которого честь мундира – все. При этом Горюнов типичный русский мужик – искренний, немногословный. Но уж если он открывает рот – держись, он пустого не скажет. Я вообще обожаю играть военных людей. Меня поражает, как они, кстати, как и хирурги, постоянно видя смерть, переживая тяжелейшие испытания, умудряются сохранить чувство юмора. Они, мне кажется, олицетворяют свойственное нам трагифарсовое восприятие жизни. Только в России существуют безумные оптимисты. Знаете анекдот? Пессимист: «Хуже уже не будет». А оптимист: «Будет! Будет!» Это про нас. У нас ведь особый юмор – горький, сквозь слезы…

– Ваших «бюджетников» объединяет «заточенность» на своем деле. Глухаря с трудом можно себе представить с удочкой на бережку. Как и вас, Максим.

– Ну что вы, какая рыбалка! Я и в детстве никогда не был ничем другим увлечен и мечтал только об одном – стать артистом. Я не фантазировал себя танкистом, не собирал марки, не играл в футбол. У меня был свой мир. Что такое мое детство? Однокомнатные девятнадцатиметровые «апартаменты», трамваи под окном, стук маминой швейной машинки и книги, книги, книги, которыми я зачитывался. Я не дичился, но мне всегда было хорошо одному. Я и сейчас наслаждаюсь одиночеством. Избегаю актерских посиделок, на съемках у меня отдельный трейлер. Если у меня перерыв, я иду гулять. Почему-то многие уверены, что одиночество – это «клеймо» несчастливого человека. Так вот нет же! Я абсолютно счастлив. 

И я действительно, как мои персонажи, «заточен» на свое дело. Кто знает, может быть, если бы не сцена, не кино, я мог бы скурвиться, спиться, превратиться в старика. А у меня горят глаза, мне хочется открывать в себе что-то новое. Находясь месяц назад в Риме, я ловил себя на мысли: для меня этот божественный город – повод. Стоя у фрески Микеланджело «Страшный суд», я замирал в восторге: «В этом есть Бог!» Но и это для меня – повод. Я как пчела, которая собирает нектар, чтобы сделать мед. Так и я подпитываюсь энергией. Страшно признаться, но и внутренняя боль, когда внутри тебя будто рушится здание, становится стимулом для выхода на сцену, толчком для нового витка моего развития. 

– Возвращаясь к одиночеству, вспомнила фразу Шопенгауэра, что в одиночестве каждый видит в себе то, что он есть на самом деле. Есть что-то, что вам не нравится в себе и хотелось бы изменить?

– Может быть, прозвучит самонадеянно, но нет, я уже давно договорился сам с собой, принял условия игры, которую предлагает жизнь. Живу и не терзаюсь, «как бы мне измениться!». Лучше мучиться по поводу новых ролей, новых чувств. Оскар Уайльд сказал – только поймите меня правильно, – полюбить самого себя – это самый главный роман в жизни. Это не значит любоваться собой любимым. Нет, это значит развивать себя, открывать в себе что-то новое, провоцировать себя. Перепрыгнуть тот удел, который уготован тебе судьбой… В 16 лет я прочел эпиграф, который предпослала Маргарита Терехова к своей статье об Андрее Тарковском. Это были стихи Лорки: «Я искал // и не плачу, хотя не найду никогда. // Я вернусь к изначальному, влажному трепету мира // и увижу, как то, что искал, обретет свою белую радость, // когда улечу, исчезая в любви и песках». Тогда я подумал: «Господи, как же красиво!» Сейчас я понимаю, что в этом и есть смысл жизни…

Назад