Контурные карты жизни вместо уколов красоты. Эксклюзивное интервью с Максимом Авериным

Артист, чье имя знает вся страна, Максим Аверин отмечает в ноябре юбилей, пятьдесят лет. И про возраст рассуждает так: «Для мужчин вообще, мне кажется, странно озираться на зеркало: «Ой, Боже, как я выгляжу!» А выглядит он превосходно – всегда стильный и подтянутый, высокий и статный, кажется, самой судьбой было уготовано, чтобы такой мужчина не только радовал зрителей своими ролями в театре и кино, но и выпускал свою линию одежды. Также в ноябре выходит большая двухтомная книга-энциклопедия, подарочное издание, о его ролях и творчестве, настоящий сюрприз для зрителей и поклонников. Старт продаж и презентация эксклюзивно в книжном магазине «Москва» на Тверской.

Редакция HLB поздравляет народного артиста России и публикует развернутое интервью о творчестве и жизни.

— Максим, вы работами с великими мастерами, проводниками, как вы говорите. Александр Ширвиндт, Юрий Бутусов, Марк Захаров, Вадим Абдрашитов – какими они запечатлелись в вашей памяти?

— Все, кого вы перечислили – это, конечно, невероятные люди. Они во многом повлияли на меня. Вот сейчас вошла Вера, костюмер, и я думаю, что она в какой-то мере тоже мой проводник. Тот человек, который тебя сопровождает на сцену, «в последний путь», как я говорю, потому что дальше – неизвестность. Как пойдёт спектакль? Какая сегодня будет публика? Какое настроение у зрительного зала? Это же непредсказуемо. Кино крутится и всё. И плёнке все равно, как ведет себя публика – может, она ест чипсы, а может, целуется на задних рядах. А в театре – по-другому. Театр – это такая энергия, которая неповторима. Поэтому это, наверное, единственное искусство, которое не имеет продолжения, потому что волшебство этого вечера никто никогда повторить не сможет. И поэтому я так влюблен в эту профессию, наверное, даже больше, чем в кино. Кино – это другая профессия. А театр – он невероятен, он прекрасен, потому что он неповторим. И любой человек, который входит в твою жизнь – костюмер, гримёр, помощник режиссера, свет, звук – это ведь соучастники действия. Поэтому я никогда не понимаю, когда говорят «обслуживающий персонал». Что значит обслуживающий персонал? Это такие же мои соучастники. Выключи свет – и меня не видно, выключи звук – и не будет музыки. В театре все является атмосферой. Входит зритель в театр, и он уже попадает в эту атмосферу. Для меня всё должно быть подспорьем.

— Вернемся к вашей юности. Когда вы поступали в Щуку, могли предположить, что сами возглавите затем мастерскую? И вообще представить из всего того, что произошло в вашей судьбе?

— Нет. Честно скажу, из того, что со мной произошло – такая пертурбация в моей жизни, я предположить и 5% не мог. Единственное, что я знал точно, что я стану артистом – это да. А того, что со мной вообще происходит по жизни… Ведь мне говорили: «Макс, ну, подожди, куда сейчас студенты в твоём сумасшедшем графике?» Для меня, правда, самолёт – это спокойная ночь. Куда еще 30 человек детей? И ты ведь не можешь просто сказать: «А, ладно». Это ответственность. Я с них спрашиваю, как с себя. Условно говоря, послезавтра они будут моими партнерами, коллегами. Немного сейчас всё стало упрощенным, средне-образовательной школой. Огромное количество административной ответственности, а не творческой. Это меня мучает. Потому что ты должен вести документацию, заполнять бумаги и прочее. Ну, не творчески это, как-то неправильно. Слово художественного руководителя нашего курса было не то что непререкаемо, это был такой закон, что даже в мыслях не было пропустить занятие. Этого не могло быть, даже в страшном сне не могли представить! Сейчас они пишут смс-ки: «Ой, я заболела…» Или что-то еще. А у нас, студентов, страшным адом было проспать. Дисциплина – это всё. Что такое институт? Это азбука, которая в тебя закладывается и с которой ты должен потом по жизни идти. Потому что на самом деле срабатывает все только сейчас, спустя 30 лет. Ведь скоро будет 30 лет, как мы окончили институт. 

— Вы строгий мастер?

— Я не знаю, это у них надо спросить. Не уверен, что я так уж строг. Нет, конечно, я с них спрашиваю как со взрослых людей. Я специально набирал так, чтобы курс был молодой. У меня всем по 18 лет, самому старшему 22 года. Особенно для девиц это трудно. Если им сейчас 18, они окончат в 22, придут в театр, и надо будет занимать свою нишу. А если девушка поступит в 22, окончит в 27 и придёт в театр, то окажется, что эта ниша занята. И она будет начинать играть без слов, а когда ей начинать строить карьеру, когда рожать? Это трудный вопрос.

— Поговорим о вашей работе в Сочинской филармонии. Сейчас можно ли сказать, по прошествии 4-х лет, что чувствуете себя в своей тарелке в роли административной?

— Я очень люблю Сочи, несмотря на то, что я москвич, люблю эту локацию, не скажу, где я там живу – это было еще до назначения на должность, заранее. Заступив на должность, я был окрылён, вдохновлен, к тому же, музыкальный театр мне очень нравится. Но я столкнулся, конечно же, с огромным количеством препятствий. Понимаете, так, как в Москве – никто не живёт. Я имею в виду внутренний ритм артерии. Она другая у москвичей, даже в Питере не так. В Москве люди быстрее соображают. В Сочи степенные, нарзаном упоенные, солнцем опаленные, и всё так неспешно… Трудно. Но я всё равно это всё люблю. Я был бы не я, если бы сдался и сказал – всё! Я так не могу, я перфекционист. Но я очень многое сделал, выбил многие вещи. Театр был не то чтобы заброшен, но все к нему так относились… Я сделал потрясающий занавес, зрительный зал, сейчас добиваюсь, чтобы сделали фонтан на площади. У меня работы много. Она, конечно, не художественная, потому что мне всё-таки хотелось бы заниматься творческой деятельностью, а не административной. Но я понимаю прекрасно, если не я, то кто?

— Бог любит троицу – в этом году вы перешли в Ленком Марка Захарова, это ваш третий репертуарный театр…

— Я скоро буду как Фаина Раневская, которую спросили: «Вы так часто меняли театры. Что вы искали?» — «Искусство». – «Нашли?» — «В Третьяковской галерее». Понимаете, другие времена настали. Я не могу привыкнуть к месту. Артист должен быть всегда в состоянии конкурентоспособности. Быстро всё летит. Уже это я не смогу сыграть, не потому что нет сил – силы есть. Но не смогу я сыграть Ромео, это будет странно. Я не хочу перейти в то состояние, когда от меня на сцене будет борщом пахнуть. Не могу, не хочу так. Искал ли я чего-то? Да нет, просто принимал то, что мне давалось. Не то, чтобы: «Ох, мне здесь не нравится, пойду…» Нет! Мне дали курс – я взялся за работу. Это же не я просил: «Дайте мне курс». Мне Евгений Владимирович Князев сказал: «Пора возвращать долги». И я пошёл. Кто-то может сказать: «Ну, подожди, потом, через два года». Мне предложили, я взял. Мне предложили сыграть Понтия Пилата – ну это надо быть идиотом, отказаться сыграть это. Или же мне предложили в Ленкоме ввестись в «Женитьбу» на роль Кочкарёва. И я вот так с двумя пьесами сидел, сроки короткие. Нужно было выучить иерусалимский текст булгаковский, и тут же – комедию Гоголя. И огромное количества текста! Кто-то скажет – зачем? Отдохни, у тебя выходной. Я не могу, у меня другой азарт по жизни. Я не могу отказаться от того, что мне предлагается. Значит, это Его промысел. Значит, Он говорит: «На!» Раз дано, значит, сдюжишь.

— Максим, вы сами заговорили о спектакле, ставшем событием, — это спектакль «Роман» в Театре Российской Армии, который поставил Александр Лазарев-младший…

— Александр Лазарев – прекрасный человек! Не знаю, каким тихим вечером он придумал, что я должен вообще играть Понтия Пилата. Это даже представить себе невозможно. Вот я уж себе точно этого себе не представлял, что я могу это когда-нибудь сыграть. Но он заложил в меня такой какой-то смысл, что это осуществилось. Ведь репетиций было не так много. И масштаб этой сцены, и смыслы, которые заложены у Булгакова… Разве я об этом думал? Только интуитивно в этом можно существовать.

— Поговорим о другой вашей ипостаси. Не так давно вы выпустили свою линейку одежды MAXIM AVERIN.

— В «Служебном романе» есть фраза: «Анатолий Ефремович, а мне ведь всего-то 35…» Вдруг я очень сильно ощутил, что мужчина после сорока превращается в какого-то Анатолия – сандалии, трухлятина какая-то. Я подумал: «Почему так? Почему ты должен быть каким-то дедулей?» Когда я смотрю на Бельмондо, который в свои восемьдесят лет получает очередной приз, и вижу, что он стоит, лицо сморщенное, но он такой прекрасный! Я подумал, что ведь можно так! Почему мы женщин после сорока считаем уже какой-то…

— Старой девой…

— Да, почему так? А почему мужчина должен быть таким? Это странно. Мне наоборот кажется, что возраст – это самое лучшее. Ну, в моем случае уж точно. Потому что если вы посмотрите на мои фотографии или фильмы двадцатилетней давности, то увидите, что это какой-то лягушонок.

К моему юбилею, мой директор сделал еще один невероятный подарок – он попросил прекрасного российского парфюмера Ольгу Замилову создать мои именные духи «МАКСИМ АВЕРИН. ТЕАТР». Я обожаю разные ароматы, но этот сделали специально для меня. Духи «Театр» – мой личный аромат, в котором собрано все, что мне дорого. Ведь аромат – это не просто запах, это история, настроение, часть души. Это концентрация пережитого, воплощенная в нотах. И это Потрясающий древесный шлейф из ветивера и пачули, в обрамлении теплого мускуса, амбры и дубового мха, будто аплодисменты, которые долго звучат внутри. Так что следите за новостями (Смеется)

— Максим, вы ещё и стихи пишете! Недаром народная мудрость гласит: талантливый человек талантлив во всем.

— Сейчас выходят сразу 2 книги – это фотоальбом и полное собрание моих спектаклей и творческих работ, но я предупрежу, чтобы не думали, что я этим занимаюсь. Это такие подарки моих друзей. Потому что я абсолютно непоследователен. Ничего не собираю, я пишу, где-то это валяется, потом находится – это, оказывается, я написал? Фотографии, архивы, которые ведёт мой директор – он решил это всё собрать, потому что спроси меня, в каком это сделано году: «Что – году?», — отвечу я. И мой продюсер и директор всё это систематизировал, и выпустил эксклюзивное издание о всем моем творчестве. Я ему сказал: «Коль, двухтомник – как-то нескромно». Потому что я всё еще подающий надежды, понимаете? А другой мой друг решил составить книжку мою со стихами, сделал фоотосессию. У меня ни разу не было такого, чтобы я пришёл, сел: «Это моя рабочая сторона, это нерабочая» (смеётся). Мне некогда было думать о рабочих сторонах, я просто работал. И уж точно у меня не было такого: «Оставить поколениям». Ерунда всё это. И вот сейчас мне дико неловко, страшно, когда всё это вышло. Потому что и так-то плюют в спину, а тут еще и книжки, будут говорить: «Совсем обалдел!» Ну, мне тут проще, потому что это они придумали, я к этому не имею отношения, даже не смотрел вёрстки. А стихи… Это зарифмованные мысли. Я не считаю себя поэтом. Потому что поэт – это профессия. Я могу год не писать ничего. А потом раз – и вдруг открывается какой-то шлюз, и вот оно идёт, идёт, идёт, и я начинаю что-то рифмовать. Иногда мне нравится, иногда перечитываю и думаю: «Какая ерунда! Какой ужас!» И потом, я же имею дело со словом. Трудно, когда ты читал Пушкина, называть это стихами. Я это называю стихульки. Вообще, несмотря на то, что я произвожу впечатление самоуверенного человека, я, наверное, абсолютно неуверенный человек. Я уверенный там (показывает на сцену – прим.авт.), там лучший мой ракурс в жизни. Потому что там я счастлив, там я любим, там я могу все своим мысли, переживания, радость – я могу там всё реализовывать. И там, наверное, лучшее, что произошло в моей жизни.

— Книги и фильмы, спектакли, которые хочет почитать, посмотреть или пересмотреть в ближайшем будущем Максим Аверин?

— Я сейчас в таком режиме существую – приезжаю домой ночью и смотрю всё. Очень классные сейчас датские фильмы, норвежские любопытные. Замечательно снятые, здорово придуманные. Смотреть надо всё. Но я благодарный зритель – досмотрю фильм до конца, убедившись, что это полная ерунда. Дочитать книгу нужно до конца. Но бывает такое, что “нет, ну невозможно!”. Однако когда идёт 145-я серия и невозможно оторваться – то это дорогого стоит. Я очень много стараюсь смотреть, даже когда у меня выходной на гастролях, я иду в театры, на выставки. Обожаю. Сейчас у нас были гастроли Ленкома в Питере, и у меня был выходной, и я пошел в Русский музей, посмотрел выставку русского авангарда и для меня многое открылось. Потому что одно дело, ты смотришь на живопись в книжке, а совсем другое — в реальности. И вдруг ты понимаешь, что всё это 3D было сочинено давно. А вечером я пошел в Театр Комиссаржевской и посмотрел замечательный спектакль “Барон Мюнхгаузен”. С огромной радостью потом пошёл к артистам за кулисы, потому что меня это впечатлило. Или же во время отпуска посмотрел потрясающий моноспектакль Иры Горбачевой, какая энергия! Или же сходил на рок-концерт Дианы Арбениной… Я люблю смотреть, и мне надо смотреть, потому что ты в этот момент начинаешь учиться, “воровать”, как художник. Смотришь в этот момент и думаешь: “Ух ты, как круто! Как она это делает?” Потому что в собственном варенье вариться не очень интересно.

— Ваши слова: «Успех – это труд». Однако не все трудолюбивые люди достигают успеха в обыденном понимании этого слова, а не в ключе романа «Луна и грош», к примеру. Как вы считаете, все-таки можно как-то переломить несчастливую творческую судьбу?

— Смотря что под этим понимать. Все хотят результат – быть звездой. И почему-то никто не находит процесс. Потому что если ваша цель – стать звездой, то и я тогда не реализовался, потому что не сыграл того, что мог бы за свой период жизни. Счастье – это не конечный пункт назначения, это способ путешествия.

— Один из способов прославится ныне – это соцсети, к которым вы негативно относитесь. «Что может сравниться с убийством человека с уничтожением его в соцсетях», — ваши слова. А как вы относитесь к людям, которые прославились через них?

— Работать не пробовали? Это так странно. Я вот с 14-ти лет работаю. Я люблю эту работу. Для меня труд – это основа. Я не совсем понимаю эту профессию – блогер. Это разве профессия? Не совсем понимаю всякие психологические лечения – они рассказывают свои какие-то мысли, которые, как мне кажется, должны быть заложены у человека. Моя мама, знаете, как депрессию переживала? У нее были, естественно, какие-то свои женские проблемы. Мама двигала мебель. В этой нашей одной комнате 19-ти квадратных метров, где мы жили вчетвером, еще с пианино и собакой. Мама просто входила и начинала двигать мебель – всё! Как одна актриса сказала: «Плохое настроение? Сделайте клизму – это газы!» (смеётся).

— Максим, а если представить себе ситуацию, когда вам очень плохо, нужна психологическая поддержка, как вы справляетесь – по методу мамы, самостоятельно, или что-то еще делаете?

— Мне проще. Потому что у меня есть возможность все это выплескивать в работе. Когда мамы не стало, на следующий день после траурных мероприятий была запись в студии. Я стоял перед огромной аудиторией и оркестром, мы записывали очередной выпуск «Трех аккордов». И я должен был петь песню «Мурка». Никто не знал, что со мной. И не должен был, мне это не нужно. Я сам пытался с этим справиться. Хочу вам сказать, единственное, что меня вытащило из этого всего – это восемь дублей записи песни. Оркестр все громче и громче играл, я всё громче и громче пел. Это единственное, что меня спасло. Мне повезло – у меня не бывает депрессии. Почему? Потому что у меня есть возможность всё это нести в творчество. Я как раз наоборот, жутко мучаюсь, когда у меня тупизм наступает, и я ничего не могу придумать. И один в поле не воин, когда я работаю как режиссер, как сочинитель, мне очень важно, чтобы вокруг были единомышленники.

— Сейчас многие сейчас стремятся быть как-то ближе к искусству, скорее даже, медиапространству, не являясь профессионалами. Ваши слова: «Критерии искусства – честность, настоящесть». А критерии профессионализма — какие они для вас?

— Самое лучшее, что я приобрел за годы – это играть быстрее и веселее. Иногда сидишь, спектакль идёт четыре часа. Думаешь: “Господи, когда это кончится?” Как в музыке – грустную песню надо петь весело, веселую – с грустью.

— К слову, о музыке. В одном интервью вы сказали, что с помощью музыки можно сделать роль. И сами настраиваетесь на спектакль с помощью классической композиции. Почему именно «Болеро» Равеля?

— Там есть ритм. Для меня это ритм наращивания мышцы. Ты за 14 минут начинаешь крепнуть, потому что музыка – это всё. С самого утра и до позднего вечера она должна звучать у тебя в голове. Что сделал с Плисецкой Бежар? Вот этот подъем солнца. Оно встаёт. Так зарождается мир. Так зарождается природа. Была планета без воды и вдруг появляется земля, деревья, рыбы, люди. И ты готов.

— «В этом рыночном современном мире трудно остаться со своей индивидуальностью», — как-то сказали вы. Как вам удается сохранить в себе и индивидуальность, и чистый взгляд ребенка?

— Я не знаю насчёт индивидуальности. Мне, наоборот, нравятся контурные карты, которые со мной сотворила жизнь на лице. Сейчас все так режут себя, и взгляд ребенка больше похож на взгляд свиньи на заклание. С другой стороны понимаю, что я артист и мне нужно как-то соответствовать, если вы про это. Но мне нравится переходить в этот возрастной период, когда мне предлагаются такие серьезные роли. Сейчас, Боже упаси говорить: “Что вы! Во мне ребёнок еще не умер!” Этому ребёнку, чтобы он стал жеребенком, нужно было столько всего пройти. Я не думаю об этом. Мне нравятся какие-то такие свои проявления, когда ты даже не ожидаешь. Думаешь: “Ничего себе, оказывается и так может быть! Круто”. Реагировать на это непосредственно, наверное, здорово. Я открыт ко всему, если мне что-то не нравится, я это убираю из своей жизни и всё. Не то, чтобы я думаю: “Ах, как время летит!” Нет, оно идет как надо. У меня нет такого: “Убежало время…” Нет. Если бы не эти люди, которые говорят: “Тебе в этом году 50, надо готовиться!”, я бы и не думал про дату. Мне наоборот, они мешают и раздражают, потому что они говорят: “Надо сделать вот так, надо опубликовать книгу о том, что сделал…” Да что я сделал? Я еще ничего не сделал! Нет ничего хуже, когда ты относишься серьезно к своему представлению о жизни: “Если бы вы знали, сколько отдано людям! Сцене отдал все сполна!” И всё — дальше некролог. Если бы не друзья, я бы никогда в жизни ничего не собрал, не купил бы квартиру, не посадил ничего. Я никогда не задумывался о том, как жить. Цель была одна — профессия, любовь, жить нараспашку, оголтело. Понятное дело, когда тебе пятьдесят, ты уже форточку эту прикрываешь — там задувает на такое количество людей, которое уже не надо. Ну, и ничего. Есть сцена, есть профессия, есть работа, когда я иду туда, я получаю от этого счастье, меня это реабилитирует, меня это восстанавливает. Потому что если я утром умру, то к вечеру – очнусь, потому что мне надо выйти на сцену. Это единственное, что не изменилось за мою жизнь.

Фотографы Эльвира Шурыгина и Ольга Пономарева

Источник: https://hlb-magazine.ru/tab-interview/konturnye-karty-zhizni-vmesto-ukolov-krasoty-eksklyuzivnoe-intervyu-s-maksimom-averinym/

Назад